Про баранов и людей
5 мая 1881 года Луи Пастер публично привил ослабленную культуру сибиреязвенной палочки 25 овцам и баранам. Все они выжили и получили иммунитет к болезни, косившей тогда скот по всей Франции. Началась эра вакцинации: средство от инфекций стали приготовлять из их возбудителей.
Когда Пастер решил заняться патогенными микроорганизмами, возникла серьёзная проблема: ни он сам, ни его сотрудники не были врачами. Отец микробиологии начинал с химии. После того, как он открыл бактерий, ответственных за разные типы брожения и за инфекции шелковичных червей, французское правительство положило ему пенсию в размере двойного профессорского жалованья и передало в пожизненное пользование лабораторию. Находилась она в Высшей нормальной школе на улице Ульм в Париже. Это славное заведение готовило лучших учителей Франции, но не врачей.
Приходилось искать болезнетворные бактерии без доступа в больницы. Например, стафилококк был открыт, когда друг и соратник Пастера химик Эмиль Дюкло (1840-1904) покрылся фурункулами. Подозревали, что внутри них активно размножается возбудитель, а вскрыть чирьи для отбора материала было некому. Вызвали на дом врача, кое-как справились. Но после этого случая Пастер спросил Дюкло, нет ли среди его учеников молодого медика, способного на самоотверженный труд.
Ветеран в трауре
Под эти критерии подходил один лишь Эмиль Ру (1853-1933), которого Дюкло знал с 1872 года, со времён, когда он заведовал кафедрой химии в Клермон-Ферране. Пришёл туда худенький молодой студент-медик, одетый во всё чёрное (Ру носил траур по двум братьям, погибшим на франко-прусской войне в 1870-м). Этот парень рано потерял отца, вырос в семье старшей сестры и, как бывает с детьми, которых воспитывали братья-сёстры, занимался только тем, что хотел. Вот теперь его привлекла химия, и он просился к Дюкло.
Чтобы от него отделаться, профессор дал издевательское задание: вот кристалл медного купороса, определите его состав при помощи химического анализа. «Я думаю, что это сульфат меди», — сказал Ру. «В химии не имеет значения, что вы думаете, а важно то, что есть». Студент растворил купорос в воде, поглядел на свет: «Я уверен, что это сульфат меди». «В аналитической лаборатории надо не верить, а знать». И только, когда Ру показал наличие в пробе меди и остатка серной кислоты, Дюкло открыл правильный ответ. Профессор полагал, что после этого случая Ру больше не придёт, однако буйному студенту понравилось.
Особенно его чаровали оптически активные кристаллы, которые были зеркальным отражением друг друга. От Дюкло студент узнал о давнем открытии Пастера, что из пары таких кристаллов сахара бактерии способны усвоить только один, определённый. Здесь кроется какая-то важная тайна жизни, быть может, ответ на вопрос о нашем происхождении. У Эмиля Ру дух захватило от близости к этой загадке.
Но через пару лет Дюкло перевёлся к Пастеру в Париж, а сменил его человек, который Эмилю был совсем не интересен. И Ру бросил университет. Доучиваться решил в столичной школе военных медиков Валь-де-Грас, куда мог поступить как участник боевых действий. Но и там он так увлеченно разглядывал кристаллы в микроскоп, что вовремя не сдал диплом, темой которого было бешенство. Профессора могли бы ходатайствовать за Эмиля, всё зависело от его куратора. Тот дал такую характеристику: «Не могу сказать, что он не работает. Но он только возится с микроскопом, вместо того, чтобы заниматься делом». Этого куратора звали Альфонс Лаверан (1845-1922). Спустя несколько лет, оказавшись в отдаленном алжирском гарнизоне, он сам возьмётся за микроскоп и в ходе «возни» откроет вызывающего малярию паразита, за что в конечном счёте получит Нобелевскую премию. Но в 1874 году он сыграл ключевую роль в отчислении Эмиля Ру из школы Валь-де-Грас и вооружённых сил вообще.
В больнице Отель-Дьё нашлось для Ру место в клинической лаборатории при морге. Работа несложная, но молодой человек на ней затосковал. Он разыскал профессора Дюкло и стал захаживать к нему в лабораторию, похимичить по старой памяти. Там же работали частные ученики профессора, среди которых была английская аристократка по имени Роуз Энн Шедлок (родилась в 1850 году, год смерти неизвестен) — девушка изумительной красоты, очень увлеченная химией. Их взаимную страсть Ру на старости лет вспоминал как «безумную»: они для начала съездили в Лондон и там тайно обвенчались в обстановке такой секретности, что свидетельство о браке было найдено только в 2006 году.
Чтобы иметь повод навещать любимую, не компрометируя её, Ру стал бесплатно готовить профессору демонстрационный материал для публичных лекций: выращивал в своей больнице культуры дрожжей и других микроорганизмов, постоянно вертелся у Дюкло, и тот порекомендовал его Пастеру. Для Ру Пастер был богом, он посещал все лекции своего кумира в Академии наук, где «взрослые» врачи слушали про патогенных микробов скептически.
Шарообразные куры и печальные бараны
Главным заказчиком исследований Пастера выступало министерство сельского хозяйства. Это самое хозяйство терзали тогда сразу две эпизоотии: куриной холеры и сибирской язвы. Болезнь кур Пастер описал высокохудожественно: «Птица, ставшая добычей этого поветрия, лишается сил, ходит шатаясь и опустив крылья. Растопыренные нижние перья придают ей шарообразную форму. Её гнетёт непобедимая сонливость. Если заставить её открыть глаза, она кажется очнувшейся от глубокого сна, и тут же смыкает веки. Чаще всего птица не двигается с места, где смерть и застигает её после безмолвной агонии, при которой она считаные секунды едва двигает крыльями».
Микроб, вызывающий куриную холеру, был известен. Ру и другой ученик Пастера — биолог Шарль Шамберлан (1851-1908) научились разводить его на курином бульоне. В июне-июле 1880 года они заражали им птиц и следили за развитием болезни. Август был посвящен полевым исследованиям сибирской язвы, а в сентябре опять взялись за кур. И тут оказалось, что зараженные стоявшими с июля бактериями птиц не погибают. Ру с Шамберланом решили, что микробы умерли, но боялись вылить культуру в канализацию, чтобы не получить нагоняй. Через неделю они заразили двух других кур, одна из которых всё же умерла. В середине октября Пастер вернулся с каникул и объяснил, что значит этот результат: ребята сами того не желая получили аттенюированных (ослабленных) микробов, с которыми организм птиц может справиться. По аналогии с оспой учитель предположил, что теперь эти куры устойчивы и к «диким» бактериям. Действительно, привитые птицы пережили заражение свежей культурой микробов, только что опустошившей целый курятник.
Это была та самая счастливая случайность, которая по знаменитым словам Пастера «выпадает лишь на долю подготовленного ума». Тот же принцип можно было применить для предохранительной прививки от сибирской язвы. 5 месяцев суматошной работы ушли на подбор условий, при которых сибиреязвенная палочка теряет свою патогенность. Оказалось, это происходит, если выращивать её при температуре от 41 до 43 градусов в присутствии воздуха. Затем при охлаждении аттенюированные микробы образуют споры, так что получается вакцина, которую можно долго хранить и далеко перевозить. Её благополучно испытали на 14 баранах, о чём 28 февраля 1881 года Пастер доложил в Академии наук.
Дуэль на колбах
Ветеринары не поверили, что всё так просто, и самый скептически настроенный ветеринар по имени Ипполит Россиньоль написал едкую статью со словами: «Во всём мире есть одна истина — микроб, и Пастер пророк его». Россиньоль участвовал во франко-прусской войне как интендант. Вернулся он богатым человеком, купил замок Пуйи-ле-Фор, некогда принадлежавший королеве-развратнице Изабелле Баварской, и устроил там ферму. Его клиентами стали все окрестные животноводы.
Россиньолю пришла в голову мысль вызвать Пастера на публичный поединок: предоставить ему 25 баранов, которым введут аттениюрованных микробов, и ещё 25 в качестве контрольной группы. Потом заразить тех и других агрессивной культурой и посмотреть, что будет. Пастер согласился: что сработало в лаборатории для 14 баранов, сработает и на ферме с 25.
До решающей прививки настоящего патогенного микроба ждали две недели. За это время в лаборатории Пастера произошла ещё одна счастливая случайность: 25 мая у одной из подопытных собак появились признаки водобоязни. Если удастся опыт на ферме, можно заняться вакциной от «человеческой» инфекции, да ещё какой: смертность среди заболевших бешенством стопроцентная.
Пастер тогда уже убедился, что возбудитель бешенства нельзя развести в пробирке — он размножается только в нервных клетках. Чтобы заполучить этот «микроб» (тогда не знали, что это вирус, и вирусы ещё не были открыты), препарат мозга больной собаки нужно было ввести в мозг здоровой, для чего требовалось произвести трепанацию черепа.
Этого Пастер сделать не мог, и не решался поручить это кому-нибудь другому. Он совсем не любил собак, но ему была противна даже мысль о вивисекции. Профессионального медика Ру такие соображения не остановили, так что Эмиль под свою ответственность сделал трепанацию, положившую начало разработке вакцины против бешенства.
Срок для решающего укола баранам и овцам настал 31 мая. Смертельную инъекцию в тройной дозе получили все бараны — и привитые, и контрольные. На следующий день, 1 июня, в контрольной группе уже многие заболевали: не подпускали к себе людей и утратили аппетит. Вакцинированные чувствовали себя намного лучше. Только у одной овцы температура поднялась до 40 градусов, у одного барана в месте инъекции возник отёк, один ягнёнок также затемпературил, а другой прихрамывал. К вечеру три контрольных животных пали.
Среди ночи Россиньоль прислал Пастеру телеграмму-молнию: вакцинированная овца с температурой при смерти. И хотя Пастер был совершенно уверен в своей правоте, глаз он тогда не сомкнул. Он имел в анамнезе двусторонний паралич, и ночь эта стоила ему нескольких лет жизни.
А наутро 2 июня, Россиньоль передал, что паршивая овца поправилась, и звал к себе на ферму поглядеть на последних умирающих из контрольной группы, потому что пало уже 18. Заканчивалась телеграмма словами «Эпатирующий успех!»
Действительно, от желающих привить свой скот отбоя не стало. За две недели Ру с Шамберланом вакцинировали 20 тысяч баранов, не считая коров, быков и коз. Они получили всё: и ордена Почётного легиона, и свой институт. Теперь можно было браться за бешенство. Но с ним ставки были ещё выше и задача труднее, так что до первого случая спасения человека от непобедимой нейроинфекции оставалось 4 года.
