Генетика — ключ к лечению рака

В будущем рак можно будет лечить превентивно: с помощью регулярного анализа крови медики смогут на самых ранних стадиях выявлять предрасположенность к заболеванию и начинать лечение. Таких результатов поможет добиться исследование генетических изменений, происходящих в клетках при развитии рака.

На прошлой неделе в Москве состоялась VII российская конференция «Злокачественные лимфомы». Один из ее участников, всемирно известный специалист по изучению генетики рака, профессор Университета штата Огайо и директор программы изучения генетики рака человека Карло Кроче рассказал корреспонденту «Газеты.Ru» о своем видении будущего в лечении рака, а также о причинах эффективности науки в США.

– Как вы считаете, какой подход к лечению рака в будущем будет самым успешным?

– Я считаю, что, если мы действительно хотим научиться успешно лечить рак, нужно научиться идентифицировать критически важные генетические изменения, происходящие в клетках при развитии рака.

Причем самыми важными являются изменения, возникающие на самых ранних стадиях развития болезни, когда ее еще невозможно диагностировать существующими методами. Потому что ранние генетические изменения будут присутствовать в подавляющем большинстве раковых клеток, а вот более поздние мутации уже не будут универсальными – они будут присутствовать лишь в части из них.

– Есть ли на данный момент клиническая терапия, созданная на основе такого подхода?

– Она пока не универсальна, но для некоторых видов рака она уже разработана. Дело в том, что небольшую часть таких генетических изменений мы уже сейчас можем «прицельно» атаковать. Но, конечно, пока не все. Например, уже можно прицельно лечить хронический миелолейкоз (Chronic Myelogenous Leukaemia, CML, самая распространенная форма рака крови – прим. «Газеты.Ru»). При этом заболевании активизируется определенный энзим – тирозинкиназа. И вот на этот энзим мы можем прицельно воздействовать лекарством. То есть мы можем изготовить (это очень просто) ингибитор энзима. Много лет назад это казалось сложным. Сейчас это очень просто. И процент излечения очень большой. Когда критическая стадия – это активация фермента, то мы можем создать лекарство: это принципиально возможно. Однако мы должны работать с самым ранним генетическим изменением. Если мы направленно воздействуем на самое ранее генетическое изменение, то всего одним препаратом мы можем победить заболевание. При этом полная ремиссия наблюдается у статистического большинства пациентов без каких-либо побочных эффектов! Через какое-то время болезнь может вернуться. Однако это снова будет мутация в определенной молекуле. Значит, молекула стала устойчивой к действию разработанного лекарства – и это еще более сильное подтверждение того, что генетические изменения – ключ к развитию рака.

– Как же бороться с болезнью в таких случаях?

– Это уже следующий уровень работы. Когда мы сможем разработать не одно, а несколько лекарств, которые действуют на эту цель плюс дополнительную цель, мы сможем полностью лечить болезнь, тот же CML. Это принципиально возможно уже сейчас, такие лекарства – ближайшее будущее. Другая проблема, что для некоторых видов рака мы знаем цель (воздействия), однако для нее так просто не разработаешь лекарство. То есть это не фермент, для которого всего лишь нужно создать ингибитор. Хотя и это не приговор. Например, белковый фактор Bcl-2, подавляющий апоптоз (явление программируемой клеточной смерти), участвующий в развитии меланом, рака груди, простаты, легких, – это не фермент. Но его также можно «выключать» действием лекарственного препарата.

Однако такое лекарство очень сложно создать – для этого требуются годы.

– Тогда, может быть, следует развивать другие подходы к лечению рака – протонная терапия, микро-РНК-терапия?
– Отнюдь. Такая направленная терапия более эффективна: она прерывает болезнь на ключевой для ее развития стадии, она не вызывает побочных эффектов.

Протонная терапия повреждает ткань не так сильно, как обычная лучевая терапия или химиотерапия, однако это уже лечение на поздней стадии. А наша цель – остановить рак в зародыше, когда он еще не начал по-настоящему поражать клетки. И это не лечение опухоли как таковое: получается лишь убить раковые клетки, но не устранить причину развития рака. Хорошо, когда получается лучше сфокусировать излучение для избегания поражения ткани. Но это не лечение как таковое. Микро-РНК тоже направленная терапия, но для ее клинического применения нужны еще годы исследований, долгие годы.

– Каковы стадии разработки направленной терапии рака в вашем центре?
– На первой стадии мы определяем гены, ответственные за развитие того или иного вида рака. Чтобы точно локализовать искомую вариацию гена, модельные исследования проводятся на мышах. Затем начинается разработка лекарства, химического вещества, которое способно воздействовать на найденную цель. На это уходит иногда несколько лет. Потому что необходимы длительные испытания, которые бы подтвердили, что это лекарство работает и работает так, как надо. Это долгий процесс.

– В чем отличие раннего, превентивного лечения рака от обычных методов?
– Сейчас рак обнаруживают на поздней стадии – стадии поражения ткани. В этом случае лечить его лекарствами уже нельзя – необходимо хирургическое или иное вмешательство в организм. Почему? Потому что уже нет одного «сломанного» фермента. В клетках опухоли вся машина ферментов работает неправильно, мутации накапливаются со скоростью, в сотни тысяч раз превосходящей нормальную. Терапевтически уже ничего нельзя сделать: раковая клетка выработает устойчивость против любого лекарства, мутируя с такой скоростью.

Поэтому стратегическая задача – выявлять предраковые генетические мутации на самой ранней стадии. Иногда мутации начинаются за 20–30 лет до непосредственного развития заболевания. И на такой ранней стадии рак можно лечить. Если, конечно, мы будем эффективно регистрировать «опасные» гены.

– Как же будут обследовать на такой «скрытый рак» в будущем?
– Я думаю, это будет профилактический осмотр – просто анализ крови. Вы сдаете кровь, положим, раз в полгода. Проводится экспресс-анализ на биомаркеры, присутствие которых в крови говорит о раннем этапе развития того или иного вида рака. Если выясняется, что есть опасность развития заболевания, вы сразу получаете превентивное лечение. Это то, к чему мы стремимся, но это произойдет не так скоро.

– А что можно сделать сейчас?

– Сейчас мы можем добиться полной ремиссии только для ограниченного круга заболеваний.

Прогресс есть, но идет небольшими шагами, не так быстро, как нам бы хотелось. Однако для многих пациентов, которых мы не можем вылечить полностью, мы можем значительно продлить жизнь, улучшить качество их жизни, что тоже чрезвычайно важно.

– Как вы считаете, как можно обеспечить эффективность научной работы, каковы условия появления больших научных открытий?
– Условий несколько. Прежде всего, любому научному центру нужны высокообразованные, творчески мыслящие молодые люди, которые могут принести новые идеи. Нужно сильное финансирование, чтобы материальные затруднения не останавливали исследователей при реализации идей. Мой центр каждый год тратит гигантские суммы денег: без этого не обойтись. Конечно, нужно и сильное старшее поколение, которое обучит и направит молодых. Должна быть создана атмосфера постоянной проверки идей: все должно подвергаться сомнению и самой тщательной независимой проверке. В споре рождается истина.

Одна из причин научного успеха США – система университетов, где обеспечивается соблюдение всех этих условий. Секрет успеха – это инвестирование в мозги и предоставление молодым людям возможности реализовать их идеи. В Европе этого нет, вот почему я так быстро уехал из Италии. Те же проблемы затрагивают и российские коллеги на конференции. Таких возможностей нет. Бюрократия очень сильна, и это мешает ученым. В США бюрократия тоже есть, конечно, но куда легче. Все мое финансирование – это гранты, которые я должен постоянно искать. Вообще финансирование предоставляется только 10–15 % полученных заявок. С одной стороны, это обеспечивает высокую конкурентную среду. С другой – сложно получить грант на реализацию действительно революционной идеи. Гранты получают идеи, которые выглядят разумными, реалистичными. Но, когда идея выглядит реалистичной, она не революционна! Поэтому, чтобы разработать действительно новое направление, мы часто получаем финансирование под что-то более простое, понятное. Часть денег идет на разработку новой идеи, и, если она успешна, уже с этими результатами в руках мы боремся за финансирование. По-другому пока не получается.